Последнее обещание

Отец, как человек военный, всегда отчитывал меня за мою непунктуальность, всегда требовал назвать точное время, когда я приду домой, и когда я в очередной раз опаздывал, всегда недовольно бурчал, дескать, я не умею держать слово.

Месяц назад мы устроили очередные семейные посиделки. Отцу к этому времени было уже совсем худо, зачастую он уже отказывался повеселиться, и мы «веселились» с матерью на пару. Но в этот раз отец изъявил желание принять участие в возлиянии. И пил с такой жадностью, требуя наливать до краев, что я диву давался. Как в последний раз. Тогда я и не догадывался, что так оно и есть.

Последние годы думать и говорить ему было все сложнее, но ему нравилось, что мы подтруниваем над его манерой растягивать слова и заикаться, иной раз он даже подыгрывал нам, чтобы мы посмеялись. Ему всегда нравилось смешить людей, пусть даже в ущерб себе. Но в последний раз, когда внук и бабушка попытались это сделать, он вздохнул и сказал:

— Смейтесь, смейтесь… Скоро не будете смеяться…

Месяц же назад, ранним утром, мы собирались в поликлинику, сильно подозревая, что за визитом к врачу немедля последует госпитализация. С трудом одеваясь, сидя на своей кровати, отец окинул комнату взглядом, и сказал матери:

— Чувствую, что вижу все это в последний раз…

Госпитализация действительно случилась. Расстояние в двести метров от подъезда поликлиники до входа в приемный покой больницы мы преодолели минут за двадцать. Отцу было совсем плохо, я вел его под ручку, и успокаивал:

— Пап, даже если у тебя рак, я тебя не оставлю подыхать в больнице. Заберу домой и будешь с нами.

Удивительное дело, хотя последнее время отец уже не мог ничего делать, он все равно был Хозяином нашей квартиры. Как только его в ней не стало, рухнул карниз в его комнате, сломалась стиральная машина, забились сливные трубы…

За два дня его более менее привели в чувство, ему стало чуть лучше, и когда мать уезжала от него в последнее посещение, он уже приободрился, начал строить планы, у каких врачей пройдет осмотр, заигрывал с медсестрами, жулик.

Утром третьего дня с момента госпитализации мне позвонил дежурный врач, попросил привезти подгузники для взрослых, пеленки, и вообще побыть с отцом и помочь медсестрам. Я понял, что случилось страшное. Отца парализовало.

Почти сутки я провалялся на привезенном с собой надувном матрасе, не отводя глаз от монитора подключенного к отцу прибора, контролирующего количество кислорода в крови, и всю ночь соскакивал, чтобы поправить в очередной раз слетевшую с отца кислородную маску. В один из таких разов он взял меня за руку и жестом — говорить он уже не мог — показал, чтобы я его обнял. Я прилег к нему на кровать и обнял его, прижавшись губами к давно уже как лунь седой шевелере. Через пару минут он жестом же прогнал меня. Я даже знаю, что он сказал бы, если бы мог говорить, он сказал бы со свойственной ему грубоватой иронией:

— Ну все, пошел отсюда на **й!

Утром у отца был приступ, пульс 150, и он стонал от боли. Он был очень терпеливым. Никогда ни на что не жаловался. Значит, ему действительно было очень плохо. Я полчаса искал врача, приступ сняли, а я понял, что, оказывается, у него сильное, здоровое сердце. Он бы мог еще пожить.

Ближе к вечеру эскулапы дозрели до перевода отца в реанимацию. Я отвез его туда на больничной каталке, переложил на реанимационную кровать, и ушел, оставив его в комнате на двенадцатом этаже, с огромными окнами, из которых открывалась шикарная московская панорама, которую он, увы, не мог увидеть. Ушел, проклиная себя, что не поцеловал его.

Вскоре отца подключили к аппарату искусственного дыхания, введя катетер, или как это называется, напрямую в трахею, сам он уже дышать не мог. И, видимо, когда уже стало ясно, что безразлично, перенесет он транспортировку или нет, перевезли на реанимобиле в больницу рядом с нашим домом. О том, чтобы он вернулся домой, не могло быть и речи, если только у нас дома было бы соответствующее реанимационное оборудование.

Когда к нам в гости приходил сын, я ложился спать в отцовской комнате, и оставался там ночевать, даже тогда, когда моё койкоместо было свободно. Мне почему то было очень спокойно и уютно в его комнате.

Мы не видели его почти месяц. Я никогда не видел его с такой бородой, настоящий Берендей. В реанимацию нас с матерью не пустили, и мы смотрели на отца через окошко, благо палата на первом этаже. Когда врач сказал ему посмотреть в окно, отец увидел нас и из его глаз покатились слезы.

— Пап, чего разлегся? Вставай, надо ехать на дачу, мать шашлыков хочет, а мне выпить не с кем!

Отец попытался что то сказать, у него конечно же ничего не получилось, но было ясно, что он хочет сказать что то в своем репертуаре. По крайней мере, по недвижимому лицу проскользнула какая то тень так хорошо знакомого мне выражения лица, с которым он обычно шутил.

Вчера его состояние стало критическим, а заведующий реанимационным отделением, у которого мы спросили разрешения соборовать отца, сказал, чтобы мы поторапливались, потому что можем не успеть. Вчера же мы привезли батюшку из церкви, провели процедуру, и попрощались с отцом. Слава Богу, я все таки успел его поцеловать. Я целовал его щетину и не мог остановиться, понимая, что это последний раз.

Вот так я не сдержал свое последнее обещание перед отцом. Пусть не по своей вине, но не сдержал. Меня не было рядом с ним в его последний день.

Прости меня, батя. Я тебя очень люблю, ты лучший. Ты очень много дал мне своей молчаливой отцовской любовью, передал мне свой жизнерадостный нрав и нехитрое чувство юмора. Пока ты еще здесь, я хочу тебе это сказать, ведь я так же, как и ты, любил тебя хоть и безумно, но тоже молча.

Я знаю: ты никогда меня не оставишь и всегда будешь со мной.

P.S. 4 мая 2012 года, около одиннадцати вечера, мой отец отошел, надеюсь на это, в лучший мир.